Статьи

Кто как, дело личное, но я не очень люблю и не очень понимаю «день» в календаре, посвященный тому или иному событию, явлению, категории населения… Ну, профессиональные праздники – от танкиста до сисадмина - еще более-менее ясны как основание нажраться прямо на рабочем месте. А вот День матери – это что, единственный законный повод сказать родительнице доброе слово? День пожилого человека – 24 часа, которые нужно перетерпеть, пропускать стариков в транспорт вперед себя, не говорить им в лицо, кем вы их считаете, и оказывать им мелкие любезности? И День памяти жертв политических репрессий – как его воспринимать?

На портале «История, культура и традиции Рязанского края» вывешен развернутый анонс программы мероприятий, посвященных этому скорбному дню. С экскурсом в историю: «30 октября 1974 узники нескольких мордовских и пермских лагерей впервые отметили "День политзаключённого" совместной голодовкой и зажиганием свечей в память о погибших. С тех пор в этот день в России вспоминают о миллионах людей, безвинно погибших и пострадавших от государственного террора. В 1991 году эта дата была официально объявлена Днем памяти жертв политических репрессий. Во многих городах России 30 октября по инициативе как общественных организаций, так и государственных органов проходят акции памяти, открытые уроки, выставки, кинопоказы и другие публичные мероприятия». http://history-ryazan.ru/node/11353

Это, конечно, замечательно, что существует естественный «баланс» портретам Сталина вдоль улиц и заявлениям историков (зачастую младше меня), будто, мол, ничего этого не было, одни инсинуации перестроечных публицистов… Но активно себя проявляет это противодействие лишь в один день – 30 октября. И его всероссийский масштаб, боюсь, не составит одной десятой доли того размаха, с коим подготавливали галереи портретов генералиссимуса в преддверии Дня Победы… И вообще, здесь я торможу: почему только «в этот день в России вспоминают о миллионах людей, безвинно погибших и пострадавших от государственного террора»? Потому что только один раз в году вспоминать об эпохе террора дозволено? А в остальные дни – не стоит отвлекаться, дел насущных очень много?

Я, например, каждый день вспоминаю о тех миллионах. У меня каждое утро начинается день памяти жертв политических репрессий – когда мой взгляд подает на фотографический портрет прадеда, которого после 1939 года никто из нашей семьи не видел… Разумеется, личный опыт очень удобно объявить частным примером. У меня вот есть карточка прадеда (слава Богу, что есть!), а у кого-то нет. Как нет и знаний о том, что случилось с этим самым прадедом. Или прабабкой. Может, прадед «искупал грехи перед Родиной» на благо народного хозяйства? А может, он вертухаем был? Но многие ли знают биографию своих предшественников по прямой линии? Многие ли задумываются, куда делись их родственники? Сегодня и ежедневно – задумываются ли?..

30 октября сего года меня не было в Рязани. Поэтому я не приняла участия в мероприятиях, на которые созывал рязанский «Мемориал». Прошу меня простить. Огорчена этим, но не слишком. 30 октября мне выпала замечательная альтернатива – почтить сей день и сей факт так, что слезы на глаза наворачивались…

30 октября в Политехническом музее в Москве состоялась лекция Александра Городницкого «Грозит ли нам глобальное потепление?» или в подобном роде название. Она проходила в том самом зале, где пели когда-то под гитару молодые «шестидесятники», запечатленные черно-белой кинохроникой, где запрокидывал голову, еще украшенную буйной шевелюрой Окуджава, обещая пасть «на той единственной гражданской», где Белла Ахмадулина вдохновенно вопрошала «Так кто же выиграл – Мартынов иль Лермонтов в дуэли той?»… В том самом зале со скамьями амфитеатром.

О лекции ничего не могу сказать. Очень плохо понимаю в естественных науках, низкий поклон советской школе. Поэтому профессору Городницкому верю безоговорочно: заявил он, что не будет глобального потепления, а, напротив, ожидается всеземное похолодание в разумных пределах, не угрожающее развитию человечества и цивилизации – значит, у него есть основания полагать именно так. Заявил он, что, несмотря на звание академика, не знает, как происходят природные явления, потому что человеческие представления о них исчерпываются нарочито примитивными моделями – следовательно, так и есть. Лекция была хороша уж тем, что доходчива. Публика собралась, судя по вопросам, понимающая, но даже дилетанту моего уровня познаний кое-что запомнилось хотя бы в виде постулатов. Ура, товарищи, не потонем в водах мирового океана в обозримом будущем!

Но второе отделение встречи, после лекции, было творческим вечером Александра Городницкого, с песнями, которые сопровождал гитарным аккомпанементом его неизменный спутник Александр Костромин, со стихами, преимущественно новыми. Вот эти песни и стихи и дали иллюстративную «панораму» скорбной даты. Александр Моисеевич круто повернул течение вечера, произнеся со сцены: «Вчера и сегодня отмечается День памяти жертв политических репрессий. Рядом – Лубянка, где только что закончился траурный митинг. А по телевидению и радио целый день известные артисты зачитывают имена погибших вследствие террора. Давайте и мы вспомним о жертвах ГУЛАГа, которых насчитывается более 18 миллионов человек», - и начал с песни «Новодевичий монастырь». Если помните, там сравниваются помпезные захоронения на Новодевичьем кладбище и безымянные бугорки на местах расстрелов, что рассеяны по всей стране:

«…И металлом на мраморе - их имена,
Чтобы знала, кого потеряла, страна.
А в полях под Москвой, а в полях под Орлом,
Порыжевшей травой, через лес напролом,
Вдоль проложенных трасс на реке Колыме

Ходит ветер, пространство готовя к зиме.
Зарастают окопы колючим кустом.
Не поймешь, кто закопан на месте пустом:
Без имен их земля спеленала, темна,
И не знает, кого потеряла, страна» (1970 год).

А потом пошли песни и стихи новые, малоизвестные еще по сравнению с «Перелетными ангелами», допустим, либо «Колымской весною», позднейшей стилизацией под собственные же тексты многолетней давности на ту же лагерную тему. Привожу их, насколько успела запомнить:

«Молча Сталин глядит с пьедестала

На страну, что уснула в ночи.

Половина здесь жертвами стала,

А другая пошла в палачи.

<Палачи живы, в отличие от их жертв, до сих пор, живут неплохо, носят ордена, нянчат внучат и считают, что выполняли свой долг – либо приказ вышестоящего>

И не будет согласья в народе,

И ему не подняться с колен,

Если с детства в крови его бродит

Этот рабский палаческий ген».

Очевидно, что Александр Моисеевич не питает никаких иллюзий относительно личностей обоих великих вождей мирового пролетариата. Но Сталина этим вечером он поминал значительно чаще. В полном соответствии принципу историзма. Ленин развязал красный террор и обратил его против «бывших», против привилегированных классов. Сталин же имел, в принципе, возможность отменить эту меру, упразднить ее из числа мер управления государством. Но он, наоборот, придал ему настолько массовый характер, что «карающая длань» обрушилась и на простой народ. Если «чистки» партийной, военной, управленческой верхушки можно еще объяснить простейшим диалектическим законом тирании – что революция пожирает собственных детей, как подметили еще якобинцы, - то раскулачивание, расказачивание, различные «дела» на заводах, фабриках и шахтах, дела врачей и работников культуры уже не имеют сколь либо разумного обоснования… Как и указ «семь-восемь» (указ Президиума Верховного Совета СССР об усилении мер борьбы с расхитителями социалистической собственности от 7 августа 1932 года)… кроме, естественно, поставки рабочих рук на гигантские стройки страны. Эти рабочие руки, чуть только они слабели, безжалостно аннулировали: найдутся новые, моложе и сильнее. Об этом у Александра Городницкого есть совершенно жуткое стихотворение:

«СУХАРИХА
С желтого песчаного откоса,
Где прошла звериная тропа,
Половодье приносило кости,
Кисти рук, ключицы, черепа.
На свободу их из заключенья
Выносила мутная вода.
Мы стояли ниже по теченью
На реке Сухарихе тогда.
Запах тленья, приторный и сладкий,
Вниз распространялся по реке.
Поутру проснешься – у палатки
Скалит череп зубы на песке.
В лагерях на быстрых этих реках,
Где срока не меньше десяти,
По весне расстреливали зеков,
Чтобы летом новых привезти.
Мы со спиртом поднимали кружки
Поминая этих доходяг.
С той поры мне объяснять не нужно,
Что такое сталинский ГУЛАГ» (опубликовано в литературном журнале «День и ночь» в 2007 году).

И куда деваться от виденного поэтом? У меня перед глазами так и стоит откос, полный человеческих костей, даже как будто в воздухе разлит запах тлена… Мой прадед погиб так же: в 1941 году, находясь в тюрьме, был расстрелян по обвинению в контрреволюционной деятельности – это во время отсидки-то!.. За разговоры в камере. Явно тюрьму «расчищали», готовя место для будущих солдат штрафбатов… И где могила тех расстрелянных, я не имею понятия и никогда уже не узнаю. Приговор, согласно персональному делу из архива ФСБ, приведен в исполнение в городе Иваново, но Иваново крупный город, не найти в нем методом ненаучного тыка братские захоронения, если только не помогут компетентные органы… Но в деле сведений о захоронении не оказалось. Значит, тупик. И не нужно чрезмерно живого воображения, чтобы представить себе безымянный череп, скалящий зубы в траншее под теплотрассу… а это был Андрей Андреевич…

После классических, лирических «Деревянных городов» Александр Городницкий прочитал «Балладу о спасенной тюрьме»: «Я помню ясно: в шестьдесят втором горела деревянная Игарка…». З/к обязали поливать водой тюрьму, чтобы не заполыхал «казенный дом», и во время тушения пожара конвойные «расслабились», даже на время оставили автоматы. Но никто из заключенных не сбежал:

«Куда бежать? И этот лес зеленый,

И Енисей, мерцавший вдалеке,

Все виделись одной огромной зоной,

Граница у которой на замке».

<В итоге в Игарке сгорели все здания, тюрьму же отстояли сообща. Заключенные с ведрами в руках до сих пор представляются Александру Городницкому символом «созидательного труда советских людей»>.

Кстати, к заключенным Александр Моисеевич относится с благодарностью творца:

«Ноют под вечер усталые кости.
Смотришь назад, и не видно ни зги.
Мы начинали не с кухонь московских, —
С тундры скорее и чахлой тайги,
Где на заснеженной лесосеке,
Горькую брагу пригубив едва,
Песни гнусавили бывшие зеки,
Переиначивая слова.
Всякий поющий из разного теста, —
Возраст иной, и кликуха, и срок,
Значит строку изначального текста
Каждый исправить по-своему мог.
Там не бывало подзвучки гитарной, —
Климат не тот, и закуска не та,
Но подпевали припев благодарно
Матом измученные уста.
И возвращаясь к навязчивой теме
Тех позабытых и проклятых лет,
Должен делить я соавторство с теми,
Кто ещё есть, и кого уже нет». (1996 год)

Но самое тягостное впечатление на меня произвела песня Александра Городницкого «Провокаторы танцуют па-де-катр»: она очень новая, возможно, написанная в этом году к празднику Победы, еще даже «неотработанная», как можно было понять. Александр Моисеевич напевал ее текст Александру Костромину, тот на ходу подбирал мелодию… мелодия, конечно же, очень простая, но к таким словам какие, к дьяволу, финтифлюшки?!

«<Ветераны готовятся отмечать День Победы, и власти Москвы предоставили им катер для водной прогулки>

Вновь на кители навесили награды,

Отправляясь на прогулку по воде,

Командиры заградительных отрядов

И расстрельщики из войск НКВД.

<Многие герои погибли безымянными, о них не осталось даже сведений, а значит, и памяти, и загадка их гибели никогда не будет раскрыта – в лицо ли они получили пулю, от врагов, или в затылок, от «своих»?>

…Ну, а те, что им тогда стреляли в спину,

Все при пенсиях теперь и орденах.

<Но радуются герои торжества от души>

Провокаторы танцуют па-де-катр,

Пьют за Сталина в буфете палачи.

…Будто их была Победа, а не наша,

Будто их сегодня праздник, а не наш».

<Фраза «Провокаторы танцуют па-де-катр» повторялась рефреном несколько раз, и старинный бальный танец, символ изысканности, даже куртуазности, был в этой художественной реальности до мурашек по спине уместен…>

Непростая тема – как быть с теми, чья воинская «карьера» строилась во внутренних войсках, насколько они заслужили воинские почести, коли воевали не с захватчиками и оккупантами, а со своим же народом, с собственными, быть может, братьями, друзьями, земляками? Да еще и выискивали в числе «своих» однозначно «чужих», «врагов», а если не находили реально, то дела шили? Иных из вертухаев уж нет… но те, кто живы, достойны ли они повышенной пенсии, славных наград, ветеранских льгот? Или все простить, все списать на время, на команды сверху? Я, знаете, простила бы… если бы моего прадеда тоже простили, а перед его семьей извинились своевременно, пока еще были живы те, от кого он ушел в марте 1939 года. А то справку о его реабилитации, выписанную в 1992 году Ивановской прокуратурой, – и ту получили в 2004 году, через год после смерти бабушки… И если бы государство, одной рукой оделяя сотрудников бывшего НКВД материальными благами, другой рукой отвесило бы какие-либо компенсации родственникам бывших з/к и расстрелянных. Да всех, включая жертв Указа «семь-восемь», который, видите ли, до сих пор считается мерой из уголовного кодекса, а не «стартером» для привода в действие политически-карательного механизма. Ибо пока царит такое неравноправие, очевидно, что до конца не признают государственную политику в виде репрессий глубочайшей, трагической ошибкой… даже неправомерностью, даже беспределом. И юрисдикция очень напоминает гротескную картину из песни Александра Городницкого «Что снится ночью прокурору?»:

«Что снится ночью прокурору?
Что снится ночью прокурору,
Когда полуночную штору
Качает слабым ветерком?
Не выносить из дома сору,
Не выносить из дома сору,
Не выносить из дома сору
Ему советует горком.

Что видит ночью заседатель?
Что видит ночью заседатель?
Что видит ночью заседатель,
Обняв жены тугой живот?
Ему хоть что под нос подайте,
Ему хоть что под нос подайте,
Ему хоть что под нос подайте —
Он обязательно кивнёт.

А председателю приснится,
А председателю приснится,
Когда сперва ему не спится,
А после он уснёт, как все,
Что он — лишь маленькая спица,
Что он — лишь маленькая спица,
Что он — лишь маленькая спица
В большом казённом колесе.

А осуждённому приснится,
А осуждённому приснится,
Когда прожектора зарница
На сонный лагерь упадёт,
Что сколько срок его ни длится,
Что сколько лет ему ни биться, —
Район ли, область ли, столица —
Нигде он правды не найдёт.

А у заборчиков дощатых,
При фонарях и автоматах,
Всю ночь вздыхая о девчатах,
Стоит молоденький наряд.
И никого нет виноватых,
И никого нет виноватых,
И никого нет виноватых —
Лишь невиновный виноват.

Что снится ночью прокурору?
Что снится ночью прокурору?
Что снится ночью прокурору,
Когда впадёт он в забытье?
Сны про избу да про корову,
Сны про избу да про корову,
Сны про избу да про корову —
Про детство давнее своё...» (1987 год)

По окончании вечера, сильно взбудораженная, даже растревоженная, выйдя из Политехнического музея, конечно же, я перешла с Новой площади на Лубянскую площадь. По диагонали от бывшего бронзового истукана Дзержинского, которого очень хорошо помню, теперь находится мемориальный комплекс памяти жертв политических репрессий. Из двух сооружений: вертикальный крест несколько «размытых» очертаний – посередине его надпись о том, что за годы террора по ложным политическим обвинениям только в Москве было расстреляно около 40 тысяч человек. Вначале, еще при Ленине, их тела потаенно хоронили где-то в центре Москвы, на рубеже 20-30-х годов – на территории двора больницы на Яузской улице, в конце 30-х годов – в Бутове, в 40-х годах кремировали в Донском крематории, разумеется, не отягощая колумбарий прахом «врагов народа»… Подробности на таком-то сайте, ссылка прилагается. А свободное поле креста занято фотографиями из следственных дел… попадаются и знакомые, известные лица… Напротив креста – стилизованная могильная плита из темного камня. Тем вечером ее цвет невозможно было точно различить. Она была сплошь покрыта цветами, в основном гвоздиками, традиционными цветами выражения казенной скорби. Увы, в россыпях гвоздик виднелись бумажные «ярлыки» - от какого района Москвы это подношение. Что породило у меня вежливое недоумение: неужели поминание расстрелянных становится всего лишь отправлением должностных обязанностей?

К счастью, помимо гвоздик, были и другие цветы. И свечи. Поминальные церковные, обыденные «таблетки», фигурные, в лампадках, в банках, в пластиковых стаканах, в бумажных колпаках – и ничем не защищенные. Они горели. Их было много, но горели все. И темнота вокруг хоровода трепещущих огней казалась еще гуще…

Елена Сафронова